И случилось: совсем неожиданно горе постучалось в гостеприимную дверь Хацони пап Ованеса. Но это означало, что оно посетило и все остальные дома, ибо, как пелось в популярной тогда песне, и радость была общая, и горе было общее.
На летние каникулы из России приехал в дедовский дом его внук Сирун – учащийся-старшеклассник, с фотоаппаратом «Зенит» на шее, с которым никогда не расставался.
Он серьёзно занимался фотографиями, которые отличались оригинальностью и своеобразным восприятием красоты.
«Я мечтаю, – как-то сказал мне Сирун, – поймать мгновение полёта, как бы зафиксировать движение в кадре. Ну как вам сказать: так, чтобы фотографию читали как стихотворение».
Он восхищался фотоработами Евгения Евтушенко и считал его своим учителем. Помню, как он по-детски воодушевился, когда я показал ему фотоработы Евтушенко и сказал, что познакомлю с ним. Я подарил Сирунуинформационный буклет одной из выставок Евгения Александровича. Но, к сожалению, не успел их познакомить… Случилась трагедия.
Через несколько дней Сирун поехал в гости к родственникам – в одно из высокогорных и красивейших сел Абхазии. Там, на самом краю обрыва, недалеко от дома, росло дерево, известное моим читателям по стихотворению «Натюрморт».
Земля постепенно уходила из-под корней, которые плотно переплетаясь, образовывали зонтовидный выступ над пропастью, напоминающий козырёк перед домом, если смотреть с противоположной горы через реку Кодор. Скреплённый корнями дёрн создавал иллюзию прочности.
С горы оторванного края
корнями свисло дерево
над пропастью.
И словно кровью истекли
его оборванные жилы
в свистящей пустоте.
Казалось, корни в воздухе
искали камня,
чтоб уцепиться тщетно.
…Случилось раз –
орел ширококрылый
опустился к основанию корней
и… дерево взял на свои крыла.
А корни опоясали орла,
вонзились в тело.
И на могучих крыльях дерево
вот в небо воспарит.
К несчастью, именно это дерево привлекло внимание Сируна, и он решил подняться на него и, свисая с высоты, сфотографировать свистящее ущелье – остановить движение в полёте.
Он так и сказал своим друзьям, которые отговаривали его от этого опасного для жизни намерения: «Для осуществления моей мечты другой возможности не будет».
Он поднялся на дерево, медленно опустился на голые корни в воздухе, зацепился за них ногами и повис над пропастью, приготовившись сделать свой гениальный снимок…
Но вдруг что-то хрустнуло в дереве, как перелом позвоночника, оно дрогнуло и вместе с Сируном с грохотом сорвалось вниз – в пустоту, камнепадом разбивая её на мелкие осколки…
Успел ли Сирун нажать на кнопку «Зенита»?
Мы узнали бы, если б нашли фотоаппарат на дне пропасти, где он остался под завалами.
Я уверен, что успел. Он не упустил бы свой единственный шанс, ибо, как признался мне накануне, считал, что настоящее искусство должно отличаться неискусственностью.
Я не знаю, эти слова он где-то вычитал или сам пришел к такому выводу. Но это не столь важно.
Главное то, что они полностью соответствовали, пусть извинит меня читатель за громкие слова, его творческим принципам, совпадали с его эстетическими представлениями.
Гибель Сируна открыла мне философию высокого искусства, которую я постарался выразить в стихотворении, написанном в тот скорбный день:
Какой словопад…
Это просто ужасно…
Какой сотрясающий мир
грохот слова…
Слова эти молнией
бьют сумасбродно,
Совсем одичали
и гонят друг друга…
От молний жестоких
душа моя
в дрожи…
Рыдаю, глаза мои
полнятся кровью.
От грубых ударов
камений словесных
Трещат и ломаются
все мои кости.
Под грудою слов,
что впились
в меня остро,
В себя я пришёл
в полумраке ущелья…
И словно спасенье –
надежды луч чистый:
Нить крови моей
надо мною висела…
Таким и остался в моей памяти Сирун: высокий, голубоглазый весельчак: на шее фотокамера «Зенит» с кожаным ремнём – то ли как спасательный круг, то ли как узел судьбы…
…Гибель Сируна изменила Хацони пап Ованеса до неузнаваемости: он стал совершенно другим человеком, можно даже сказать, непонятным, и его именем мамы уже не пугали детей.
Я думаю, что он в каждом молодом человеке видел своего внука, Сируна, и всех, даже незнакомых на улице, почти неслышно, благословлял: «Берегите себя!»
После гибели внука редко кто видел Хацони пап Ованеса, потому что он каждый день, как говорили наши соседи, «совсем рано утром», пока вся улица спала, при любой погоде, поднимался на кладбище и почти весь день проводил там. Я не знаю, что он там, на кладбище, делал.
Хотя нет, я хорошо знаю, что он там делал: он просто разговаривал с Сируном. Он говорил те слова, которые должен был сказать на протяжении нескольких десятилетий, но не успел…
Не совсем мало слов было у него, раз их хватило на целых три года.
И когда уже были сказаны все слова до самого последнего, Хацони пап Ованеснавсегда остался там…
