В один из вечеров, когда мы с мамой сидели у огня и ели жареную ку­курузу с грецкими орехами, вдруг зашел отец. Он был мертвецки пьян. Я за­метил, что у мамы сразу проступили сле­зы. Я еще держал недоеденный початок в руках и раздумывал, съесть ли оставшиеся слегка недожаренные зерна. Но при виде отца встал от удивления, и кукуруза выпа­ла у меня из рук. Орехи, которые я очищал от скорлупы прямо на коленях, тоже рас­сыпались у очага. А мама обхватила голо­ву руками и заплакала навзрыд.

Отец даже мог повысить голос, когда выпивал. Я оставил их и пошел в комна­ту, где спала бабушка. Сон уже полностью овладел ею, когда я опустился на колени перед постелью и стал будить ее громким шепотом:

– Бабушка! Бабушка, ты слышишь?

– Что, нан? – тут же проснулась она.

– Бабушка, папа пришел пьяный, на но­гах не стоит.

– Пьяный, ты сказал? Он правда сильно выпил, да?

– Да, бабуля, правда. И мама плачет.

– Унан, бедная я, несчастная! Почему я не умерла, меня и там не хотят видеть! Как он пошел на это после того, что случилось с вашей сестрой? Бедный, маленький ан­гел. Подай мне платье, нан, чтоб оно сго­рело на мне!

Когда мы зашли на кухню, папа сидел за столом, а перед ним стоял наполненный до краев стакан. Мама совсем зарылась голо­вой в подол и плакала от отчаяния. Папа швырнул кошку, которая посапывала ря­дом с ним, и она кубарем полетела прямо к маме и вцепилась когтями ей в спину. Но бабуля пригрозила ей палкой, и бедное животное спряталось под тахту. Мама не переставала плакать. Папа встал, положил одну руку бабушке на плечо, а второй под­нял стакан с вином и стал произносить тост в ее честь. Я стоял и думал, вот-вот бабуля отругает его. Но она не проронила ни слова. Папа опустошил стакан, а потом вновь наполнил его и вручил бабушке, на­стаивая, чтобы она выпила. Бабуля, зная привычки сына и его упрямство, не стала спорить – подняла тост за него, но отпила совсем чуть-чуть. Затем освободилась от руки папы и аккуратно поставила стакан на стол. Я знал, что бабушка не опьянеет, выпей она и целый стакан. Мама говорила, что бабушка пьянеет только тогда, когда ее нос становится красным, как острый перец. Но отец не переставал ее донимать, и она направила стакан ко мне со словами: «Пусть и Быка выпьет половину». Имен­но так называл меня папа с тех пор, как я себя помню. Мама как-то рассказывала, что когда я был поменьше, у нас была коза Ныка с большими рогами и длинной шерс­тью. И я не отходил от нее ни на шаг, ко­локольчиком висел на ней. Однажды к нам приехали фольклористы, чтобы записать речь бабушки как старожила. С ними была русская девушка, которая впервые увидела козу с такой длинной шерстью и разгляды­вала ее с большим удивлением. Когда они уходили, папа подарил козу ей, видимо, был подвыпившим и в тот день.

Я тоже помню, как будто во сне, как люди покидали наш зеленый двор, уводя с собой мою Ныку. По словам мамы, я зарыдал, и девушка решила отказаться от подарка, но отец не позволил ей вернуть козу: если гостю что-то понравилось в твоем доме, принято ему это дарить. После этого слу­чая отец и дал мне это прозвище – Быка. Со временем все в семье подхватили мое новое имя.

…Когда я открыл глаза, было уже светло. Мама, как всегда, встала раньше всех, папа лежал, устремив взгляд в потолок. Навер­ное, он о чем-то мечтал, но, заметив, что я проснулся, протянул руку и нежно про­вел по моим волосам, а потом стал играть со мной, как с малышом. Спустя какое-то время он вдруг воскликнул:

– Почему у тебя подушка влажная, Быка?

– Я плакал, папа.

Он ничего на это не ответил, а лишь убрал руку, закрыв ею свой лоб, и лежал так несколько минут. Потом повернулся лицом к стене. По ней без устали туда-сю­да сновали муравьи. Я знал, что когда его глаза устанут от их бесконечного бега, он повернется ко мне. Так и случилось. Вско­ре он заговорил немного дрожащим голо­сом:

– Быка, кто еще плакал ночью кроме тебя?

– Мама тоже плакала.

– А бабушка?

– Бабушка сказала: не плачьте, нель­зя.

Папа вновь повернулся к стене. Я чув­ствовал, что его что-то терзало, не давало покоя. Он же боялся, что я догадаюсь об этом, и отводил взгляд, то и дело повора­чиваясь к стене. Потом он приложил ука­зательный палец к муравьиной дорожке, но муравьи почти сразу обогнули препят­ствие и продолжили свой бег, как слезы, которые невозможно удержать. Я знал, что слезы не могут течь наверх и что они не такие черные, как муравьи, но все же хо­телось как-то мысленно сблизить мамины щеки и белую стену, к которой папа при­жал свой палец. Тут я вскочил с кровати, будто поднятый неведомой силой, и подбе­жал к маминой постели. Откинул одеяло, вытащил подушку и обнял ее. Она была теплая, как мамино лицо. Потом на цыпоч­ках осторожно подошел к папе.

– Папа!

– Чего тебе, мой Быка?

– Высунь руку из-под одеяла и дай мне.

– Вот, держи, Быка.

– Видишь, какая влажная? Это ма­мина подушка.

– Ты тоже понял, да, Быка, что она влажная? Я знал.

– Папа, а как ты узнал, ты же не ви­дел, как мама пла­кала?!

– Я знал, Быка, просто знал…

Я вернул поду­шку мамы на ме­сто, потом вернул­ся к себе в постель. Какое-то время лежал, наблюдая за папой и мура­вьями. Потом тоже повернулся лицом к стене.

В небольшом окне над моей головой шмель все бился о стекло, видимо, сердился по-своему. Я вновь повернулся к отцу. Но вскоре встал с кровати. Босиком прошел из комнаты в пристройку, где спала бабушка. Она тоже по обыкновению вставала ни свет ни заря. Я откинул ее одеяло, схватил подушку и выбежал.

– Папа, папа!

– А, ты встал раньше меня, Быка?

– Папа, дай-ка мне еще раз свою руку.

– На, мой Быка.

– Папа, это подушка бабушки.

– Да, да, Быка, я не знал, что и ее поду­шка мокрая. Ты догадался, ты умнее меня, мой мальчик…

– Пап, давай я положу под твою голову эту подушку?

– Хорошо, Быка, хорошо, давай.

– Папа, а мамину подушку я возьму себе.

– Как хочешь, Быка.

Я положил мамину подушку поверх сво­ей и вновь нырнул под одеяло. Мне пока­залось, что сейчас я усну так сладко, как не спал всю минувшую ночь. Меня вообще легко уводило в сон. Но иногда бывало, что не мог уснуть от страха увидеть кош­мары. В такие ночи, если мне и удавалось забыться, то потом просыпался в слезах от дурного сна. Больше всего я боялся уви­деть во сне змею, пиявку или ежа. Были и другие животные, которые нагоняли на меня страх, но до слез дело не доходило, обходилось испугом. В этот раз во сне мне явилась моя умершая сестра. Она долго-долго что-то рассказывала, но ее голоса я не слышал. Я расплакался из-за того, что она была беззвучна. Мне захотелось при­близиться к ней, но чем ближе я подходил, тем больше она отдалялась. Я мучился, плакал навзрыд, и вдруг ее голос донесся до меня.

– Быка...

– Слушаю, сестра.

– Не лей воду в мою могилку каждый раз, когда приходишь…

– Почему, сестра?

– Не люблю воду, она меня душит.

– Хорошо, сестра, больше не буду.

– Быка, а тот парень часто к вам при­ходит?

– Приходит, сестра.

– Ко мне на моги­лу ходит?

– Был, на днях по­ложил тебе крупную алычу, сестра.

– Я ненавижу алычу, Быка.

– Почему, се­стра?

– Она расцветает раньше всех и бы­стрее всех увядает, проходит.

– Он и персики кладет, сестра.

– Быка...

– Я слушаю, се­стра.

Она какое-то вре­мя молчала. Я сто­ял и что-то говорил сквозь слезы, рас­сказывал о семье, что все плачут по ней, что старший брат шлет письма из армии и не знает о ее смерти, что мы гото­вимся к годовщине, но она ничего из этого не слушала, стояла, заткнув уши. Я рас­строился, что она не хочет ничего знать, и начал плакать. Вдруг она неожиданно громко рассмеялась и куда-то устремилась бегом. Я побежал следом, она все шла и шла, и я не отставал, вдруг в одночасье она пропала. Слезы хлынули у меня из глаз. Я долго плакал, сестра, видно, пожалела меня, но сама не показывалась и только подала голос.

– Быка, почему я не вижу того парня?

– Не знаю, сестра, он всегда здесь…

– Пусть он там и остается, Быка, пусть живет, сюда ему не дай Бог…

– Он жив, сестра, но теперь совсем не улыбается.

– Быка, что еще он тебе говорит?

– Говорит, что мои глаза похожи на твои.

– Быка, а когда он заходит домой, папа его не напаивает вином?

– Нет, сестра, да и папа не пьет, как раньше.

– Ты меня обманываешь, Быка.

– Нет, сестра, это правда.

– Быка, ты жалеешь нашу маму?

– Жалею, конечно, жалею. Но она жале­ет меня еще больше.

– Жалейте друг друга, Быка. И меня жа­лейте тоже.

– Сестра, сестра, ты больше не ожи­вешь? Сес-тра, сес-тра-а!..

Когда я проснулся, папа уже встал и ушел. Я откинул его одеяло и пощупал подушку, она была сухая. Мой отец не плакал. Муравьи все продолжали ползать вверх и вниз по стене. Даже папин палец не смог их остановить. Все шли и шли по стене, как слезы по щекам мамы. Муравьи, слезы…

***

Когда я распахнул дверь и вошел в класс, все дети хором рассмеялись. И учительни­ца рассмеялась тоже, а потом уже и я под­дался общей волне. Но я первый перестал смеяться, затем учительница, а другие еще долго не успокаивались, пока не забыли, что смеются надо мной. Учитель спросил меня, желая прекратить шум в классе:

– Почему ты опоздал, Камыгу?

– Спал.

Класс вновь зашелся в смехе. Особенно те, кто сидел за первыми партами. Только одна девочка с вплетенными в косы белы­ми бантами не смеялась. Я смотрел на нее, чтобы удержаться от смеха над самим же собой. В это время учительница снова об­ратилась ко мне:

– Ладно, но почему мама тебя не разбу­дила?

– Она меня пожалела.

Дети вновь засмеялись. Мне казалось, что и я смеюсь вместе с ними, и только когда слезы из глаз стали капать на но­ски моих ботинок, я понял, что плачу. Я вылетел из класса и пошел обратно. Вы­йдя со школьного двора, бегом добрался до дома, не переставая плакать. Дома все уже чем-то занимались. Папа косил тра­ву, мама гнала чачу, тетя чем-то гремела, прибираясь на кухне, и только бабушка спокойно сидела под грушевым деревом. Она заметила меня лишь тогда, когда я уже подбежал и сел рядом с ней, положив не­подалеку портфель.

– Нан, ты чего так рано вернулся?

– Я опоздал, бабуль.

– И тебя не впустили из-за опоздания, нан?

– Они смеялись надо мной, бабушка.

Я уронил голову ей на колени и заплакал с новой силой. Когда слезы подступали к горлу, мне было легче уткнуться лицом в ее платье. Она гладила мои волосы сухи­ми руками, чесала мне спинку и даже по­лушутя запела мне колыбельную «шьышь наани».

Мне нравилось, когда бабуля меня жале­ла. Бывало, что и по мелочам начинал пла­кать и зарывался в ее подол. Она приучила меня к этому.

– Бабуля, над папой тоже смеялись.

– Кто смеялся, нан?

– Соседи.

Бабушка еще погладила меня по голо­ве. Вдруг я взял ее за руки и посчитал все пальцы. И так обрадовался, что их оказа­лось десять. Не знаю почему, но я вдруг испугался, что их может недоставать.

– Бабуля!

– Да, нан.

– Они не могут перестать смеяться над папой?

– Поспи, нан, поспи.

– У тебя на коленях, бабуля?

– Да, Быка, у меня на коленях. Закрой-ка глазки.

– Но я не хочу спать, бабуля.

– Постарайся, нан.

Бабушка снова провела рукой по моим волосам. Она и вправду хотела, чтобы я поспал. Даже несколько раз тихонечко за­певала колыбельную, которую ей очень нравилось петь. Но я знал, что от трога­тельной колыбельной она бы расплакалась. Я не любил ее слезы, они были слишком горячими. Мамины слезы были теплыми. Тетиных слез я боялся. Когда она начинала плакать, слезы капали у нее из глаз так без­удержно, будто кто-то порвал нить жемчу­га и он весь рассыпался на пол.

Слез отца я никогда не видел…

– Бабуля!

– Да, нан?

– А какого цвета папины слезы?

– Я не знаю, нан.

– Он ни разу не плакал?

– Он же мужчина, нан, мужчины не пла­чут.

– Когда сестра умерла, он тоже не заплакал?

– Нет, нан, не заплакал.

– Почему, бабуля?

– Поспи, нан, поспи. Неужели ты не хочешь спать, Быка?

– Боюсь увидеть сон, если за­сну, бабуля.

– Какой сон, нан?

– Как будто сестра умерла и лежит в гробу, и вся семья сто­ит вокруг нее и плачет, один папа не плачет, его слез не видно.

– Ты видишь сестру во сне, нан?

– Всегда ее вижу, бабуля.

– Ты не бойся ее, нан, хо­рошо?!

– Нет, бабуля, это она меня боится. Всякий раз убегает.

Бабушка начала гладить мои волосы. Я знал, что после смерти внучки она ее не видела во сне. Ложилась спать, думая только о ней. Но та так ни разу и не при­шла к ней во сне. Думаю, маме она часто снилась, только мама не рассказывала об этом, боясь спугнуть сновидения. В нашей семье она больше всех верит в сны. Почти никогда не рассказы­вает о своих снах. Только однаж­ды я слышал, как, проснувшись утром, она рассказывала папе, что ей приснилось. И то шепо­том. Не знаю, услышал ли он что-то из ее рассказа, но я ничего не разобрал. В тот день я очень обиделся на маму. Бабушка бы все мне рассказала.

– Бабуля!

– Что, нан?

– Знаешь, что сказала сестра во сне?

– Что она, бедная, сказала, нан?

– Сказала, чтобы мы жалели того парня.

– Жалеем, разумеется. Как не пожалеть безумного.

– Бабуль, слышишь?

– Да, нан, слушаю, мой хо­роший, да падут на меня твои беды...

– Еще она сказала, чтобы мы и ее жалели, и маму жалели.

– Да, нан, конечно, всех жале­ем, все же свои.

– Велела, чтобы все мы жалели друг друга.

– Все мы жалеем друг друга, нан, а как же иначе.

Тут я поднял голову и посмо­трел на бабушку. Одну из бо­роздок на ее морщинистой щеке уже наполнили слезы. Сейчас она могла плакать только одним глазом, второй был незрячим. Я не видел, чтобы из него шли сле­зы. Больше всего мне было жаль слепого глаза бабушки.

– Бедная бабуля...

– Ты куда, нан? Иди сюда, по­спи у меня на руках, покачаю тебя.

– Бабуля, я боюсь твоих слез.

– Не бойся, нан, что ты!? Пусть они пойдут тебе во благо.

– Бабуля, знаешь, на что похо­жи твои слезы?

– На что же?

– На мамины слезы.

– Хорошо, нан, пусть будут по­хожи.

– Бабуля, а знаешь, на что по­хожи мамины слезы?

– На что?

– Они похожи на муравьев, да, потому что никогда не конча­ются. Только муравьи черные, а слезы белые.

– Ну, хорошо, нан, теперь иди ко мне, ложись ко мне на коле­ни.

– Бабуль, я боюсь твоих слез. Потом они мне приснятся но­чью. Я пойду к папе, бабуль.

– Ну, пойди, нан, пойди.

Оставив бабушку, я побежал на сенокос. Закрыл ворота и со всех ног побежал к отцу.

– Папа! – воскликнул я, подбе­жав к нему.

– А, мой Быка, ты пришел?

– Только не размахивай сильно косой, я боюсь, папа.

– Не бойся, Быка, не бойся, ты же мужик!

– Но я боюсь, папа. Брось косу, пожалуйста.

– Хорошо, Быка, подойди ко мне. Вот, я ее бросил.

Я тут же повис на нем. Лезвие косы сверкало под ольхой, куда он ее закинул. Теперь мне не было страшно, я мог обнимать папу, дергать его за волосы, вды­хать его запах.

Я провел ладонью по его ко­лючей бороде, но она не была мокрой. На мгновенье показа­лось, что я осязал ту самую му­жественность, о которой он мне говорил. Но я не успел оформить эту мысль в голове, он сжал мои предплечья и слегка потряс. Мне показалось, что он как-то взгрустнул. Возможно, не по­чувствовал в моих мышцах и намека на мужественность. Но я не плакал, обнимал его за шею, стараясь вдруг не расплакаться, перебирал пальцами его бороду, шептал ему в ухо: расскажи, в чем мужество.

Он улыбался, прижимал меня к себе, целовал украдкой в шею. Я слышал запах его пота и думал, что это и есть источник муже­ственности.

Папа снова меня обнял. Я знал, что теперь он меня не будет ще­котать и целовать в шею. Но мне хотелось, чтобы он больше не грустил, а продолжал играть со мной и рассказывать, что такое мужество.

Наверное, он догадался о моих раздумьях, но не подал виду и долго молчал. Мне в это время казалось, что из его глаз идут слезы, что он плачет, видит доч­ку во сне, жалеет слепой глаз ба­бушки и больше не будет пред­лагать безумному выпить вина. В этот день я впервые пожалел отца.

Иллюстрация Алины ГАМГИЯ

¹Нан – ласковое обращение к ребенку.

²У́нан – возглас отчаяния или удивления.