Сад и двухэтажная типовая школа не функционировали уже несколько месяцев, с самого начала неожиданно разразившейся войны, хотя о её неизбежности не говорил только тот, кто «ишака называл дядей», – именно так гласит народная поговорка об очень ленивом человеке.

 Мы знали, трезвым умом понимали, что обязательно начнётся война, потому что развитие последних событий недвусмысленно «говорило» о её неизбежности, но не хотели в это верить, уж очень не хотели верить, что она начнётся. Вопрос войны и мира настолько был злободневным, что любое застолье с некоторых пор обязательно начиналось с тоста за мир во всем мире. И этот тост пили стоя. Но со временем он стал привычно-традиционным, если можно так сказать, просто «тостом для галочки», ничего не говорящим, ничего не значащим. И только те немногие, кто трезво мыслил, горько шутили после очередного поднятого стакана: «Как бы не накликать на свою голову беду. Не нравится всё это, ой как не нравится». И как оказалось впоследствии, словно в воду глядели, как ясновидящие, как Нострадамусы и Ванги.

Это было то предвоенное время, когда практически каждый день угоняли автомобили, похищали уже «отоваренных» людей, успевших разбогатеть за годы перестройки, похищали их родственников. Возвращали, конечно же, за выкуп. А если кто-то отказывался платить, то через некоторое время находил сгоревшую машину или труп ни в чём не повинного человека. И эта практика угонов и похищений всё больше набирала обороты, становилась своеобразным, очень доходным «бизнесом».

В августовские дни я, директор школы, был занят подготовительными ремонтными работами, приближался новый учебный год. И 14 августа 1992 года, засучив рукава, я красил классные комнаты вместе с мастером Григором Празяном. Я даже не подозревал, что школа в ближайшее время будет разграблена. Ведь я не знал, что, как писала потом местная пресса, под предлогом защиты железнодорожных путей уже началась война, боевые действия развернулись в районе Турбазы, где моя жена Гоарик и дочка Сусанна неожиданно попали под обстрел, когда шли к родственникам в гости. Им удалось чудом спастись бегством, до крови разбив ноги.

Работал я в школе до позднего вечера, совсем не подозревая, что все наши соседи с тревогой ждут меня перед домом тёти Марики, где соединяются три переулка, образовывая небольшую площадь; здесь в детстве мы гоняли футбольный мяч, иногда к нам присоединялись и старшие – дяди Борис и Бено, когда бывали «под жирной мухой». На телефонные звонки соседей я не отвечал, потому что находился далеко от своего кабинета – в самом конце длинного коридора на первом этаже – и не слышал их. Я вернулся домой поздно вечером, и все наши соседи облегчённо вздохнули, когда увидели меня перед домом дяди Ладико и тёти Лиды – на повороте к нашему переулку.

В селе, ставшем почти прифронтовым, уже не было детей дошкольного и школьного возрастов. С началом боевых действий практически все сельчане покинули родные очаги. Одни перешли реку Гумисту и вступили в ряды абхазских ополченцев; другие – поселились в основном в Сочинском районе – поближе к границе, надеясь на скорейшее окончание войны.

Были и те, кто не хотел воевать против своего соседа, друга, знакомого и даже родственника – с ними ещё вчера радовался и грустил, делил хлеб-соль.

Хлебосольство – не только святое понятие для всех народов, и особенно для кавказских. Оно ещё и своеобразная клятва: «Я помню хлеб-соль в твоём доме». Нарушение клятвы было равносильно позору. И для такого случая есть соответствующая народная мудрость: «Хлеб-соль находится на его коленях: когда он встаёт – она падает».

Но это уже проклятие. Не дай Бог, конечно, быть проклятым именно таким образом. Это проклятие мало того что не забывалось, – оно переходило «по наследству», прилипая к именам детей человека, «не удержавшего хлеб-соль на коленах». Так и говорили: сын или дочь того неблагодарного, осквернившего хлеб-соль уважаемого человека...

Была ещё одна веская причина для отъезда жителей прифронтовых сёл из своих домов: это сохранение детей от возможных трагических неожиданностей, случайностей, связанных с боевыми действиями.

В домах оставались только старшие, дедушки и бабушки. Вот их и взялись якобы охранять и защищать от распоясавшихся в ту пору мародёров эти «доблестные гвардейцы». Не просто так «охранять и защищать» за чьи-то красивые глаза, а за соответствующую плату, и к тому же, конечно, приличную. Хотя сами были настоящими грабителями ещё с той большой дороги.

По свидетельству первого президента Абхазии Владислава Ардзинба, «к сентябрю 1992 года более 15 тысяч армян вынужденно покинули Абхазию..., а жители села Аракич Очамырского района, не сумев собрать означенную гвардейцами дань в 30 миллионов рублей, оставили свои дома... Убиты двое членов армянского культурно-благотворительного общества «Крунк» А.Кешабян и Р.Аракелян, сопровождавшие армян-беженцев из Гагры».

Слово «гвардеец» жители села, да и всей республики, произносили с особой интонацией, означавшей одновременно и страх, и презрение, и ненависть, и усмешку. Это слово потеряло своё первоначальное значение: в сознании людей оно уже ассоциировалось с мародёрством, грабежами, похищениями, убийствами… Конечно, эти одетые во что попало люди, но обязательно с зелёной повязкой-ленточкой на голове, не имели ничего общего с настоящими гвардейцами, с военнослужащими регулярных войск. Они были просто мародёрами и орудовали в окрестных сёлах в поисках «своей добычи».

Хотя наша школа, как и все остальные «прифронтовые» учебные заведения, не работала, но я, как её директор, иногда приходил сюда, стараясь не бросаться в глаза «гвардейцам». Точно так же приходили наш завхоз Артавазд Вардикян и сторож дядя Митя Попандопуло. Учителей не было: почти все они, как и остальные жители села, покинули свои дома, многие из них уже работали: конечно, кто где смог устроиться, и совсем не обязательно по специальности (это удавалось очень немногим), ведь тогда было важно просто найти какое-нибудь мало-мальски оплачиваемое занятие и прокормить семью. Это было наиглавнейшей задачей того времени: сохранить и прокормить семью.

Как-то непривычно было здесь находиться, в недавно на совесть отремонтированном школьном здании. Казалось, что без весёлого детского шума и гама всё ниже и ниже опускается школьный потолок, готовый вот-вот обвалиться.

Осиротевшие классные комнаты, длинные и широкие коридоры задыхались от переполнившей их давящей пустоты. Здесь очень не хватало воздуха. Нет, его не было совсем, несмотря на настежь открытые двери и выбитые оконные рамы.

Здесь – безвоздушное пространство, невесомость. Казалось, вот-вот поплывут, как в салоне космического корабля, парты, стулья, учебники и другие школьные принадлежности. Поплывут вместе с глобусом, на котором под густым слоем (так и хочется сказать: космической) пыли затерялись многие государства, невзирая на неприкосновенность своих границ, гарантированную конституциями и клятвами президентов, осунулись моря и океаны – как под непроницаемой пеленой тумана и мглы. Глобус стоял на опасном месте, на самом краю стола: стоило дотронуться до него, и он рухнул бы на пол... Нет, это наша планета Земля вышла бы из своей орбиты...

Кстати, здание школы находилось на административной границе между городом Сухумом и одноимённым Сухумским районом. Точно так же был расположен и школьный земельный участок, почти поровну разделившись на районную и городскую части. И это создавало немало проблем и хлопот для дирекции школы. Иной раз дело доходило до абсурда. Бывало, что для принятия какого-то решения мы напрямую обращались в Совет Министров республики, когда городская и районная власти, как тогда было модно говорить, «не приходили к консенсусу». Например, будучи сельской школой, её мандариновый участок находился на городской территории, и на него одновременно предъявляли свои законные права городская и районная администрации.

Помню, сколько же бюрократических хлопот доставила нам установка подстанции! А проложение водопровода? – с двух сторон которого с завидным постоянством, невзирая на запреты, появлялись всё новые и новые захоронения, сужая смертельное кольцо вокруг школы. Однажды дело чуть ли не дошло до кровопролития...

Жители села периодически поднимали этот наболевший вопрос, ведь водопровод иногда повреждался, порой его по неосторожности повреждали и сами могильщики, а трупы со временем разлагались, и опасные бациллы могли попасть в питьевую воду, угрожая здоровью людей.

К чести сотрудников Совета Министров, они все вопросы решали оперативно и обязательно в интересах школы.

...Единственным утешением, немного успокаивающим душу, была церковь Сурб Арутюн (Святое Воскресение), открытая в здании школы стараниями сельской общины «Комитас» под руководством Размика Ипекчяна – врача-кардиолога городской больницы. Церковь освятили в 1992 году.

В моём архиве сохранились фотографии, рассказывающие об этом знаменательном дне. На строительстве церкви работали все, от мала до велика, каждый вносил свою посильную лепту в это богоугодное дело. И эта работа душевно сближала людей, сплачивала, делала их родными и нужными друг другу.

Ещё бы! Всё свободное время жители близлежащих домов проводили на строительстве, которое финансово поддерживал и банкир Тигран Цатурян. Говорят, что его юристом некогда был сам Владимир Вольфович Жириновский! Не буду утверждать, но фотографию, запечатлевшую их и руководителя Абхазии Владислава Ардзинба, видел собственными глазами у родственника Тиграна – Агаси Цатуряна, моего хорошего знакомого. К сожалению, рано ушёл из жизни Тигран, этот добрый и отзывчивый человек, ушёл из-за  сахарного диабета, приведшего его к полной слепоте, а затем и к смерти.

Очень тепло отзывается о Тигране В.Ардзинба в своей книге «Моя жизнь», назвав его семью замечательной: «Когда я рассказал ему о том, что мы вынуждены вывозить раненых с поля боя на грузовиках, и попросил о помощи, он приобрёл для нас 10 автомашин УАЗ. Он неоднократно нам помогал: в его доме иногда проходили встречи с нужными людьми».

Вёл службу в церкви молодой священник, выпускник Эчмиадзинской духовной семинарии тер Татев Арутюнян. Специально для него за счёт факультативов я ввёл в учебный план 6-7-х классов новый предмет – историю религии и армянской церкви. Мы организовали и школьный церковный хор с участием наших учеников.

Тер Татев уехал из Абхазии в первые дни войны.

Конечно, никто, ни словом, даже намёком не осудил его за этот шаг: все хорошо понимали, что каждый, в том числе и тер Татев, спасал свою семью как мог, как считал нужным и возможным. Тем более, у него недавно родился третий ребёнок. Уверен: если священник решил бы остаться, сами сельчане потребовали бы, чтобы он уехал, вывез семью в безопасное место. Если я не ошибаюсь, некоторое время тер Татев провёл в России, а затем переехал в США на постоянное жительство.

Я тоже вывез свою семью – жену Гоарик, пятилетнюю дочь Сусанну и трёхлетнего сына Айка – из Сухума в Армению. Вывез по настоятельному требованию моих родителей: «Дети могут испугаться, и этот страх останется в их душе на всю жизнь. Вывези детей, пока не поздно», – строго сказал отец. Его поддержала и моя мама.

Да я и сам понимал, что они правы. Дети действительно боялись рёва двигателей военных самолётов и вертолётов, которые пролетали над нашими домами. При их появлении они забегали домой и прятались под нашим круглым добротным столом, который стоял в центре зала. Дети видели самые первые выстрелы, произведённые из вертолёта, «стоящего» в воздухе буквально над нашим домом. Два снаряда попали в жилой 9-этажный дом перед спуском у выезда из Сухума к Ачадарскому мосту.

В Армении мы остановились у Азы – родственницы Гоарик, почти на окраине Еревана – в пригородном посёлке Джрвеж. Так как Аза сама еле сводила концы с концами, мы вскоре переехали в посёлок Нор Ачн к двоюродному брату Гоарик – Тиграну: мастеру на все руки, добрейшей души человеку, прекрасно исполняющему народные армянские песни. По иронии судьбы, неподалёку от Нор Ачна находился военный аэродром Вооружённых сил СНГ. И когда оттуда с тягучим свистом взлетали самолёты, Сусанна и Айк в страхе забегали в подъезд, чтобы спрятаться под лестницей. Помню, одна из соседок решила пошутить: «Смотри, Айк, – сказала она, – сейчас самолёт ка-ак выпустит ракету...»

То, что было потом, невозможно описать словами. Весь двор долго успокаивал впавшего в истерику Айка, упрекая сконфуженную женщину за неудачную шутку и проклиная тех, кто начал войну в Арцахе и Абхазии. Они-то хорошо знали что такое война, ведь многие из них сами или же их родственники были участниками армяно-азербайджанской войны в Нагорном Карабахе, где потеряли своих близких, и не первый год носили чёрную траурную одежду.

Через некоторое время, когда в местной администрации Гоарик и детей зарегистрировали беженцами (это означало, что они будут получать по одной крохотной булочке в сутки, для чего надо было всю ночь простоять в очереди перед железным магазинным окошком), я с большим трудом через Адлер, а оттуда рыболовецким сейнером, вернулся в Сухум, где оставались мои родители – больной отец Айк и ухаживающая за ним мать Гегануш.

Артавазд САРЕЦЯН