А с другой стороны, может быть, мне просто казалось, что он «настолько большой и высокий», хотя на самом деле за какую-то долю секун­ды пролетал перед моим но­сом. Пролетал, как пролетала синица, плавными взмахами крыльев колыхнув мои каш­тановые кудряшки, «облизан­ные нашим телёнком». Ведь писал же Геннадий Аламиа, что в детстве «день был мень­ше клюва синицы…» И как не поверишь известному поэту, если его стихи печатаются даже в московских журналах! А может быть дни в детстве бывают разными?

В конце концов я успоко­ил себя тем, что наверняка о какой-то сказочной сини­це писал Геннадий Аламиа, клюв которой был настолько огромно-преогромным, что мой большой и высокий день (круглый, как футбольный мяч дяди Руфета), набитый разнообразными – весёлыми и грустными, но однозначно: счастливыми (я это понимаю сегодня) событиями, запросто умещался в нём?!

Но каким бы ни был мой день в детстве, – очень боль­шим и высоким, или меньше клюва синицы, – он не стоял. Он шёл, вернее, катился как футбольный мяч дяди Руфе­та, иногда спотыкаясь о кам­ни, иногда попадая в канаву, иной раз залетая в соседский огород... И совсем не важ­но, как он катился – медлен­но или же совсем медленно, почти незаметно. Ведь всё равно, рано или поздно, он обязательно докатился бы до той последней точки, после которой начинался ещё один день, чтобы ещё раз повто­риться с точностью до споты­кания о камни, попадания в канаву...

Вот так, день за днём, текло моё детство – большое и вы­сокое, хоть и было «меньше клюва синицы». И оно тоже, как день, обязательно дошло бы до своей последней точ­ки… До последней, или же, наоборот, до первой точки, но уже совсем другой жизни – взрослой?

И вот однажды как раз про­тив этой самой «совсем дру­гой» – взрослой жизни вдруг взбунтовалась, вернее, не на шутку восстала моя душа.

Я решил остановить … вре­мя. Каким-то чудесным обра­зом лёгким движением ноги нажать на какие-то волшеб­ные тормоза и остановить время. Остановить так же ловко и резко, как останав­ливали свои машины дяди Эдмон, Левон и Руфет пря­мо перед «ямой» на обры­ве, оставляя на дороге па­раллельные тормозные пути вдоль заросшей травой кана­вы и поднимая к небу густые клубы пыли. Или, на худой конец, остановить так, как ма­шинист останавливал в депо грузовой состав, на котором работал дядя Ваган – папин двоюродный брат: электровоз начинал тормозить, лязгнув сцеплениями, и гружённые до предела вагоны как будто по очереди тяжело ударялись друг о друга и упираясь друг в друга, медленно-медленно останавливались… Эхо уда­ров доходило до наших домов и замирало на оконных стё­клах, которые дребезжали в рамах, как жужжали за домом большие мохнатые шмели в винограднике. Одновременно с вагонами успокаивались и стёкла.

Я на полном серьёзе хотел остановить время, но уже, к своему огорчению, начинал подозревать, что не такое уж и простое это дело. И даже, надо быть реалистом, совер­шенно безнадёжное.

Я мучительно сознавал всю несбыточность своего жела­ния, вернее, мечты.

И, в конце концов, я решил­ся на отчаянный шаг: если не­возможно остановить движе­ние времени, то надо любыми мыслимыми и немыслимыми способами добиться бесконеч­ного продолжения детства, чтобы оно, как «ах-лето» в песне Пугачёвой, «никогда не кончалось» – продолжалось и продолжалось, опять и снова продолжалось. Я мечтал по­стоянно находиться в этом бесконечном продолжении детства. В этом моём наивном желании не было ничего эго­истического. Как говорится, ничего личного – не для себя я так отчаянно старался.

Оно, бесконечное продол­жение детства, как воздух и вода, было необходимо мне по нескольким, как мне каза­лось, очень жизненно важным причинам.

Одной из главных причин было то, что я уже безна­дёжно потерял всякий стимул взрослеть. Судите сами: де­довское охотничье ружьё, ко­торое я должен был получить с вступлением в совершен­нолетие, как это обещал мой дед Епрем, уже находилось у моего дяди, и как вы понима­ете и помните по первой ча­сти нашей повести, у меня не было никакой возможности вернуть его обратно. Я даже словом не мог обмолвиться о том, что это ружьё – моё, только моё, оно принадлежит только мне. Я понимал, что никто мне не поверит, а мои притязания будут восприняты как эгоистические капризы самодовольного и избалован­ного любимчика деда.

Но сердце-то разрывалось. Моё сердце кровоточило и об­ливалось кровью. И я ничего не мог поделать с этим изво­дящим меня чувством.

Другая причина, возможно наиглавнейшая и бесконечно болезненная, заключалась в том, что с некоторых пор, точнее, после смерти нашей соседки – матери моей ро­весницы Эммы Раганян, меня интересовали «очень се­рьёзные» вопросы: умирают ли родители, и если да, то каким образом можно избе­жать, вернее, предотвратить эту трагедию? Я никак не мог представить наш дом, наш двор и огород, нашу улицу, да и весь мир, не говоря уже о своей жизни, без моих роди­телей.

На мои настоятельные во­просы мама отвечала: «Роди­тели привыкают жить, но они умирают, когда дети не слу­шаются их».

Мамин ответ на некоторое время успокоил меня, потому что я был очень послушным ребёнком, и наверняка мои родители из-за моего хоро­шего поведения уже успели «привыкнуть жить».

Затем в мою душу вновь за­кралось сомнение: очень по­слушными были и дети тёти Вардишах, но тем не менее дядя Варо умер. Неужели он за всю свою жизнь так и не привык жить?!

На этот вопрос моя мама ответила, что дядя Варо – са­мое настоящее исключение из правил. А самые строгие пра­вила обязательно имеют свои исключения, которые как раз и подтверждают эти правила. И это закон природы! Сам по­суди: ведь дядя Варо не про­сто так взял да и умер, пото­му что так захотел. Он умер не своей смертью, он умер от побоев и, возможно, угрызе­ний совести. А так он жил бы и жил!..

Скажу откровенно: мамин ответ ещё больше запутал и озадачил меня. И я за разъ­яснениями вынужденно обра­тился к Стёпе.

Он был на пару лет старше, и в жизни, по моему глубо­кому убеждению, разбирался гораздо лучше меня. Стёпа во всём опережал нас, во всём он был самым первым. На­пример, когда в нашем городе появились первые «рогатые», троллейбусы то есть, в коли­честве пяти штук с соответ­ствующими порядковыми но­мерами, самым первым Стёпа «распечатывал» их – раньше всех остальных пацанов успе­вал «маршрутировать» на них. Что и говорить, мы ак­куратно записывали в специ­альную тетрадь номера «рас­печатанных» нами «рогатых», напротив номеров указывая день и час «маршрутирова­ния», и аккуратно подбивали итоги дня. И когда взахлёб рассказывали ему о своих до­стижениях, он с безразлич­ным видом нехотя отвечал: «Это что! Вот я на «тройке» уже пять раз «маршрутиро­вал», а на «пятёрке» семь полных кругов сделал!» Сног­сшибательный показатель! Мы были уверены, что Стёпа обязательно стал бы олим­пийским чемпионом, будь та­кой вид спорта, как «маршру­тирование на троллейбусе»! Конечно, мы с завистью смо­трели на него.

Однажды на спинке заднего сиденья троллейбуса я увидел знакомое имя – «Стёпа», и до сих пор не знаю: то ли сам Стёпа зафиксировал «рас­печатку» «рогатого» (в чём очень сомневаюсь), то ли кто- то из наших таким своеобраз­ным способом решил под­шутить над Стёпой (хотя это тоже маловероятно – Стёпа был непререкаемым автори­тетом и никто не решился бы на такую подлянку). А может быть, постарался совсем дру­гой Стёпа?

Я опять сильно отвлёкся от нашего повествования, да­вайте вернёмся к нему.

У Стёпы, наверное, был го­товый ответ, потому что он сразу же уверенно ответил, что родители умирают, когда взрослеют дети.

«Но они же привыкают жить, – сказал я Стёпе, – а от при­вычки очень невозможно от­казаться, как от курения».

«А вот и совсем нет, – воз­разил Стёпа, – если я очень захочу, то за одну секунду брошу курить, хотя к курению привык уже сколько лет!»

Его ответ не на шутку встре­вожил меня. Ситуация усу­гублялась ещё и тем, что в результате многоходовых ло­гических комбинаций я при­шёл к неутешительному для себя умозаключению: я буду взрослым, когда кончится моё детство. А это в свою очередь означает, что…

Нет, нет, я ни за что не хо­тел верить в эту чудовищно неизбежную несправедли­вость. Надо было срочно что- то делать.

И я ничего лучшего не смог придумать, кроме как всеми своими силами хотя бы пока задержаться в детстве, упи­раясь в него ногами, а потом попытаться навсегда остать­ся там. Я жаждал мёртвой хваткой зацепиться за него, зацепиться руками и зубами и не отпускать, ни за что не отпускать, из последних сил держаться… Не отпускать и всё!

Мой мозг лихорадочно ра­ботал, я обязательно должен был найти решение этой, для меня самой главной в жизни проблемы.

Вот так мои мучительные поиски привели меня к идее бесконечного продолжения детства.

Я хочу сказать читателю, что я в какой-то степени ис­полнил своё желание (правда, с некоторыми оговорками).

Конечно, читатель по­нимает, что я никак не мог остаться в бесконечно про­должающемся детстве из-за обидно банальной невозмож­ности осуществления своей мечты.

И это, по моему глубокому убеждению, было не совсем правильно, не совсем спра­ведливо.

Но зато оно, моё бесконеч­но продолжающееся детство, как компенсация этой непра­вильности и несправедливо­сти, навсегда осталось в моей душе, в моём сердце.

Артавазд САРЕЦЯН