Стоит ли говорить, что встреча с ними в пустом здании мне ни­чего хорошего не сулила. Я спу­стился на первый этаж и через зал заседаний общины и церковь вышел на задний двор школы и пошёл к её воротам, которые с самого начала войны не закры­вались. Да и не было никакого смысла их закрывать, потому что во двор школы часто заез­жал танк, чтобы, укрывшись за школьным зданием, выпустить несколько снарядов по абхазским позициям, которые находились на правом берегу реки Гумиста. Абхазские артиллеристы давно охотились за этим танком и, в конце концов, сумели прямой на­водкой подбить его, чуть ниже дома нашего завхоза. Погиб весь экипаж, в составе которого был и один из преподавателей мест­ного субтропического институ­та. Он невредимым вышел из подбитого танка, но «успел пой­мать» осколок снаряда, который угодил ему прямо в горло.

Так вот, перед настежь откры­тыми воротами, вдоль дороги в сторону вокзала стоял армей­ский «Урал», кузов которого был набит мебелью. «Опять кого-то ограбили, – мелькнуло в голо­ве, – надеюсь, что на сей раз всё обошлось без жертв». А так я подумал, потому что несколько дней назад во дворе своего дома за оказание сопротивления маро­дёрам была убита Сильва Кюлян – медсестра Республиканской больницы. А ещё несколькими днями ранее, 12 декабря, за то же самое до полусмерти был избит дядя Григор – муж моей родной тёти Аник, дом которого после ограбления мародёры подожг­ли. Какую богатую библиотеку имел дядя Григор, какие заме­чательные книги были собраны в ней, как величественно стояли они плечом к плечу друг к другу, тесно сомкнутыми рядами! Всю жизнь дядя Григор собирал эти книги! Кто-то покупал мебель, а он – книги! Страшно предста­вить, как же горели эти книги в охватившем дом пламени.

Я повернул направо и пошёл вниз, к вокзалу.

Светило бледное солнце, гото­вое вот-вот скрыться за густыми серыми тучами, затягивающими весь небосклон. Мне даже поду­малось, что солнце побледнело от охватившего его ужаса из-за неописуемых злодеяний и навер­няка считало себя виноватым за все эти преступления и бесчин­ства, которые творились под его лучами. Мне вдруг захотелось встать на колени и как язычник обратиться к Солнцу: «Не вини себя, о Солнце! Ты – очень до­брое, ты – очень чистое и очень светлое! Никакой твоей вины нет в том, что кто-то кого-то убивает, кто-то кого-то обманывает, во­рует... Верно, всё это происходит днём, когда ты светишь. Но вер­но и то, что всё это происходит и ночью, и даже больше происхо­дит ночью, чем днём, под покро­вом темноты, когда ты наверняка … не спишь, потому что невоз­можно спать после всего увиден­ного. Ты не вини себя, Солнце. Это нам, людям, должно быть стыдно за то, что вот так оскор­бляем тебя своим недостойным поведением».

Не успел я дойти до могилы футболиста Алания, которого убил имеющий за плечами не­сколько «ходок» Карен Гаспарян за оскорбление отца – водителя троллейбуса, как вдруг услышал хлопки закрывающихся дверей автомашины. Потом через не­сколько попыток грозно взревел мотор, и коробка передач, не­хотя повинуясь воле водителя, с царапающим слух скрежетом переключилась на первую ско­рость. Машина тронулась с ме­ста и покатилась вниз, вслед за мной. Буквально через несколь­ко секунд «Урал» обгонит меня, а я пройду ещё метров двести и поверну направо, к пожарной ох­ране. Затем выйду к знаменитой пекарне «Колос», открытой от­цом Альберта Гагуа, с которым некоторое время я работал на винзаводе обработчиком вин, а проще говоря – фильтровальщи­ком. Кстати, очень интересная работа! Не помню кто, но навер­няка очень тонкий ценитель винных на­питков, справедливо сказал: «Вино – жи­вой организм: как человек рождается, живёт и умирает». А великий пролетарский писатель Максим Горький восхищался работой виноделов. Как сейчас помню: плакат с его восторжен­ными словами украшал фасад головного завода Абхазвинком­бината: «Да здравствуют вино­делы, которые делают вино и че­рез него вносят солнечную силу в души людей!» «Нынче мало, очень мало солнечной силы в ду­шах людей, – подумал я. – Нет, не оттого, что мало пьют, наоборот – пьют как раз очень много. Да вот беда: собирают несозревшие, не впитавшие солнечную силу гроздья винограда, давят и давят их с добавлением воды и сахара. И выжимают последние соки. О таком вине говорят, что оно «сде­ланное». Пьёшь на вкус очень приятное это вино, а потом выво­рачивает всю твою душу. Вот и видишь вокруг себя умело «сде­ланные» лица и улыбки, сделан­ные» беседы… сладенькие аж до тошноты... Но, к счастью, есть и уважающие себя виноделы, не унижающие достоинства вино­града и вина. Вся надежда на них, на настоящих…»

Я не смотрел на платаны, об­ступившие дорогу с двух сто­рон. Просто шёл, потупив взор. Почему-то в голову пришли ев­тушенковские слова:

Горе смотрит, горестно потупясь,

Потому и видит глубоко.

«Где же ты сейчас, Женя? Как бы ты поступил на моём месте», – я мысленно обратился к своему мудрому другу.

Вот так, в сопровождении его строк, я пройду ещё метров сто вниз, и там слева в переулке дом нашего зятя Шаварша, который в ожидании окончания войны с се­мьёй находился в селе Дурипше – в дедовском доме своего друга- абхаза.

В семейном очаге нашего зятя оставались его родители – мать Аня и отец Ефрем. Я обязатель­но зайду к ним и останусь там до наступления темноты.

Потом, незаметно, стараясь не попадаться на глаза посторон­ним, под покровом ночи добе­русь до нашего дома.

Насколько было возможно, я ушёл от дороги в сторону, на обочину, и продолжил путь, поч­ти прижимаясь к кладбищен­ским оградам.

Машина, набравшая скорость и почти догнавшая меня, вдруг замедлила ход… Она не обгоня­ла меня: водитель периодически, со скрежетом переключаясь на холостой ход, нажимал на педаль газа так, что мотор ревел на всю округу.

Краем глаза я заметил надгроб­ный камень с портретом дяди Геворга, установленный им же самим с указанием дня, месяца и года рождения. Конечно, на мраморной плите отсутствовала дата его смерти. «Будет и дата, – по этому поводу шутили сель­ские философы, – ведь это всего лишь вопрос времени». Говорят, дядя Геворг своими же руками смастерил и свой добротный гроб, который находился у него на чердаке.

Я мысленно обратился к нему: «Дай Бог вам здоровья, дядя Ге­ворг, живите ещё сто лет, как говорится, без капитального ремонта, пусть ещё сто лет на мраморной плите не появляется вторая дата, пусть ещё сто лет на чердаке пылится гроб!»

И вдруг, прервав мои размыш­ления, неожиданная, такая про­стая и страшно реальная мысль острым шипом вонзилась в мой мозг, пройдя его насквозь, да так, что я даже почувствовал прони­зывающую боль: «Вот так они будут медленно изводить мою душу, шаг за шагом доведут меня до сумасшествия и, в конце кон­цов, просто задавят, вот здесь, на этой улице».

От этой перспективы быть просто раздавленным на доро­ге я аж вспотел, как парниковое стекло потеет от разницы вну­тренней и наружной температур зимой…

Машина медленно катилась за мной, не отставая и не обгоняя… Конечно, можно резко повернуть направо и попытаться скрыться. Но я тут же напрочь отмёл эту мысль: не успею, уж очень гу­сто стоят ограды, почти впритык друг к другу.

Я не успею протиснуться меж­ду ними, как получу автоматную очередь.

Мне казалось, что я постепен­но схожу с ума, находясь в здра­вом уме.

Нет, всё же надо думать о чём-то другом, о чем-то отвле­кающем от дурных мыслей. Ну, например, хотя бы о том, что не­далеко отсюда по левую сторону от меня, почти на спуске, под вековыми кедровыми деревьями, обильно истекающими аромат­ной смолой, которую местные жители собирают и употребляют как жвачку для очищения дёсен и зубов,– похоронены мой дядя Каро и тётя Зварт – младшая се­стра моей мамы.

Тётино имя переводится как «весёлая», хотя жизнь она про­жила не совсем весёлую, а если быть более точным – совсем не­весёлую.

Неожиданно умерла моя тётя, очень рано, пережив своего мужа Каро на пять лет, оставив сиро­тами дочерей Гаянэ и Аиду.

Я очень любил их: и тётю, и дядю. «Пусть Бог даёт мало, – го­ворил дядя Каро и добавлял: – но даёт всегда». Бог по-своему по­нял слова дяди Каро. В отноше­нии самого дяди, да и тёти тоже, первую часть поговорки он вы­полнил с ювелирной точностью: действительно, мало хорошего досталось этой замечательной семье, очень мало. Вторую часть тоже Бог выполнил, постоянно «снабжая её несчастьями».

Потом я мысленно перенёсся на могилу нашей крёстной до­чери Альвины – чуть ниже за­хоронения моих родственников, на северном склоне горы. Туда ведёт узкая тропинка, там сыро до озноба, потому что солнеч­ные лучи проскальзывают мимо – вниз, в ущелье, на крутых склонах которого кто-то посадил мандариновые деревья.

Я настолько глубоко был по­гружён в свои не совсем светлые воспоминания, что напрочь за­был о с грохотом следовавшей за мной машине, кузов которой был набит всякой всячиной. Вдруг в моё сердце вкралось со­мнение: а может быть, машина едет медленно, чтобы как-то не повредить эту всякую всячину, аккуратно сложенную в кузове и сто́ящую для их новых хозя­ев дороже любой человеческой жизни? А может быть, все мои сомнения и тревоги действи­тельно напрасны?

А может ли в жизни быть всё так просто и банально? «Конеч­но, может быть», – откуда-то из своих неведомых далей обна­дёживающе подсказало подсо­знание. И эта подсказка немного успокоила меня.

Так вот, семь лет было Альви­не, когда она умерла в одной из ереванских больниц в чудовищ­ных муках, от белокровия. О её страшной болезни мы узнали, когда для поступления в первый класс она проходила медобсле­дование в Сухумской детской больнице.

Здесь же первыми тревогу за­били врачи и настоятельно по­советовали, нет, потребовали срочно вывезти ребёнка в Ереван для обследования в специальной клинике, что и было сделано не­медленно.

Но… К сожалению, всего на несколько месяцев удалось прод­лить ей жизнь. За несколько дней до смерти Альвины к нам при­шёл её отец, Спартак, и сказал: «Альвину надо крестить. Крёст­ные отказались. Я их понимаю: это тяжело – крестить больного ребёнка и знать, что скоро его не будет. Но крестить надо обя­зательно, и мы хотим, чтобы это сделали вы».

Вот так мы – моя жена Гоар и я – стали крёстными родителями Альвины.

До поворота к пожарной охра­не остаётся совсем немного, все­го несколько десятков метров. Как раз успею вспомнить ещё историю о том, как дядя Рушан и ещё несколько человек приш­ли копать могилу для умершей нашей соседки, а я остался во дворе покойной, чтобы смасте­рить крест и написать на нём её самые главные биографические данные, что через чёрточку.

Как и положено, дядя Рушан и его товарищи вместе с необ­ходимыми инструментами взяли с собой обязательные для таких случаев пару бутылок мандари­нового самогона с нехитрой за­куской и под лёгким моросящим дождём поднялись на кладби­ще. Закуску разложили под рас­крытым зонтом, а сами начали копать. Конечно, иногда подхо­дили к зонту, прикладывались к гранёному стаканчику и про­должали копать дальше. Шутили и рассказывали всякую всячину. Здесь без таких шуток нельзя, даже невозможно. Вдруг послы­шался свист летящих снарядов, после чего последовали взры­вы где-то совсем рядом. Друзья спрятались в наполовину выры­том четырёхугольнике. Как раз в этот момент, откуда ни возьмись, появилась бродячая собачка и, не обращая никакого внимания на свистящие осколки, прямиком пошла к зонту, а вернее, к накры­той под ним «поляне».

Дядя Ншан первым заметил целенаправленно приближаю­щуюся к закуске угрозу в виде собачки и, на секунду позабыв об осторожности, слегка при­поднялся и крикнул протяжно- жалобно: «Тиди-и-и!»...

Тиди... Это – уникальное сло­во-обращение на армянском языке исключительно к собаке, заменяющее все собачьи «слова» на свете. Его значение зависит от интонации произношения. На сей раз оно означало глубочай­шую просьбу: «Пожалуйста, не надо, ну будь же ты человеком». Это почти так, как герой искан­деровского «Созвездия Козло­тура» восклицаниями «Хейт! Хейт!» подчинял своей воле ста­до коз.

Не успел дядя Рушан закрыть рот, не успела собачка повернуть свою лопоухую головку в сторо­ну дяди Рушана, как где-то ря­дом, с острым свистом взорвал­ся новый снаряд. Один из очень маленьких осколков со змеиным шипением протаранив небритые впалые щёки дяди Рушана, про­летел между его раскрытыми челюстями. Дядя Рушан не сразу понял, что произошло. Потом, надо дать ему должное, он очень спокойно, без лишней паники, как и подобает настоящему муж­чине, не «выписав» пинка жадно глотающей закуску виновнице своего несчастья и даже не об­материв её, как принято в таких случаях, сам себе оказал первую медицинскую помощь в виде «принятия на грудь» полного стакана самогона, прополоскал рот и горло, проглотил содержи­мое, и в сопровождении посте­пенно приходящих в себя друзей вышел на разбитую кладбищен­скую дорогу, где его подобрал военный УАЗик, следовавший вниз – в сторону Республикан­ской больницы.

К сожалению, я должен пре­рвать свой рассказ, потому что впереди показался поворот на­право, к пожарной команде. Кладбище уже закончилось, и появились первые осунувшиеся, как люди от горя, дома: такими жалкими и бессмысленными по­казались они без детского кри­ка и смеха. Да и людей тоже не было видно, хотя я совершенно точно знал, что за нами внима­тельно следили очень грустные глаза тёти Жамкочян и дяди Да­ниэла, и другие глаза, не менее любопытные и такие же груст­ные.

Ещё несколько метров, и ещё… Всё ближе и ближе то ли точка моей жизни, то ли её многото­чия под названием «поворот»… Поворот... Но поворот куда? Это именно тот поворот, смысл кото­рого не зависит от поворачиваю­щегося.

Машина медленно катилась за мной… Ещё пару метров… Вот ещё сделаю пару шагов… Через несколько секунд решится мой вопрос, а точнее, судьба, и, на­конец, закончится эта суровая игра с самим собой, похожая на детскую под названием... Инте­ресно, кто её так нежно назвал «кошки-мышки», чтобы кто-то потом смог уточнить: «кошкина игра – мышкина смерть». Обиль­ный холодный пот лился с меня градом, застилая глаза…

Будь что будет. Из последних сил я взял и просто-напросто повернул себя направо и меха­нически сделал ещё несколько шагов…

«Урал» прощально посигна­лил. Взревев мотором, медлен­но покатился вниз и скрылся за углом – через пару минут он будет на железнодорожном вок­зале. Я тоже в знак прощания попытался поднять онемевшую руку и постарался помахать вдо­гонку.

«Расстались, почти как друзья расстались, – ехидно съязвило в моей голове, – надеюсь, навсег­да».

Я не почувствовал, как оста­новились мои окаменевшие ноги. Они показались мне очень тяжёлыми. Потом эта тяжесть ушла куда-то вниз, наверное, в землю, и я облегчённо вздохнул, как будто с моей души свалился … огромный камень, наверняка надгробный, потому что только он может быть таким невероятно тяжёлым. Только он может так сильно давить.

После огромного нервного на­пряжения наступило такое ду­шевное облегчение, что я даже физически почувствовал его.

Не знаю, сколько минут, а мо­жет, всего несколько секунд, но точно целую вечность, я стоял неподвижно. И только когда пе­редо мной остановилась белая «шестёрка» руководителя сель­ской общины «Комитас» Раз­мика Ипекчяна, единственного армянина, имевшего машину в связи с работой в городской больнице, я почувствовал прон­зительный холод, проникающий в мою душу. Я почти по колено стоял в луже, раскинувшейся метров на десять в длину и за­полненной грязной полужидкой жижей.

– Да как же тебя угораздило попасть в эту лужу, куда же ты смотрел, не видел, что ли? Да­вай, садись в машину, – крикнул Размик, высунув голову из сало­на, – давай, давай, повезу тебя домой, заболеешь ведь. И не за­будь выпить стакан крепкой чачи с острым перцем.

Я хотел ему ответить, что не только я, но и все мы вместе ока­зались в ещё большей и страш­ной, нет, не в луже, а в болоте, и уже болеем какой-то непонятной болезнью…

Так что, я уверен, никакая креп­кая чача даже с самым острым перцем чили не поможет.

Но я только махнул рукой и по­шёл к машине, быстро сообра­зив, что это – самое удачное для меня продолжение дня.

Артавазд САРЕЦЯН