Пиршеством и звучностью имён,
Чередою жизненных историй
Полнит день несуетный Сухум,
Окуная память в брызги смеха.
Пусть мудрец печален и угрюм,
Для абхаза время – не помеха.
Чашка кофе с ароматом дня,
Собеседник – друг и брат навечно.
– Помнишь, как Инал купил коня?
…Кажется, что время бесконечно.
– А Баграта знаешь, шутника?
– Помнишь, как Даур решил жениться?..
– Как Башныху укрощал быка?
Свет небесный обнимает лица.
Чередуя с именем царей –
Константин Второй и Феодосий –
Имена соседей и друзей
И условность времени отбросив,
День неспешно в сумерки уходит,
Небо тонет в море бирюзовом,
Лунный ломтик берега их сводит,
Сыплет звезды, как живое слово.
Где-то дни летели что есть мочи,
Загнанно хрипели их бока,
Люди, оседлав и дни, и ночи,
Не спускали с их висков курка.
...А мой день в Сухуме так же длится
Благодатью мира и речей.
Благодарно освещая лица,
Отдыхает время от людей.
Платок
Когда уходит мама,
полутона или забытьё ушедшего
вдруг проступают на полотне
сегодняшнего дня
и открывают двери в тайники,
которые всегда были распахнуты,
но яркий дневной свет жизни
мешал нам увидеть то,
о чем мамы
не умели или не хотели говорить.
Когда уходит мама,
по обычаю надо раздать её вещи.
Я раздала всё,
но когда в моих руках
оказалось несколько её платков,
время сначала остановилось,
а потом развернулось так,
что я оказалась
в старом деревянном домике,
сползающем с высокого берега в реку.
Пока мама придет с работы,
мы с братом и сестрой весело прыгали,
раскачивая хибарку
и надеясь немного полетать в ней,
оказаться рядом со школой,
куда нас, может быть, заберут,
как Филипка
из любимой детской книжки.
Иногда, когда хозяева дома во дворе,
называвшие нас квартирантами,
куда-то уходили ,
мы через щели запертой двери
смотрели, как их огромный пес Аргут
рвётся с цепи у нашей двери.
Мама приходила с работы вечером,
и ее красивое строгое лицо было сурово.
Она носила тёмные большие платки,
перебрасывая их длинные концы
с кистями за плечи.
Дома она завязывала косынку
и начинала таскать дрова и уголь,
топить печь, очищая от золы,
носить воду из крана на соседней улице.
Потом она шла за керосином,
вынимала длинные лампы
из стеклянной связки,
а мы смотрели,
как робко вспыхивает фитилёк
и начинает густо дымиться,
бросая большие тени на стены.
Когда удавалось увидеть маму
без платка,
я смотрела на ее тяжелые косы до пояса,
которые она быстрым движением
завязывала в узел,
и понимала, что она молода,
а это большая тайна.
Наверное, платок защищал ее
от молодости.
В моем детстве
в каждом доме были сундуки.
Я долго стеснялась их,
считая признаком отсталости,
и мечтала,
чтобы они исчезли из нашего дома.
Сундуки были расписные,
с алыми цветами на чёрном фоне.
О, этот сундук нашего детства!
Сколько печалей он доставил мне
и сколько радостей маме.
В этом пустом сундуке на дне
было самое дорогое мамино богатство -
несколько больших платков с кистями:
Один синий-синий из тончайшего шелка,
другой – кипенно – белый
и еще один поплотнее со сказочными большими цветами.
Мама знала,
какой платок кто и когда ей подарил,
особенно ценила она свадебный платок
и тот, что достался от мамы и бабушки.
Когда она брала их в руки,
её лицо светлело,
суровость лица исчезала,
и хотя улыбка была печальна,
она была!
Когда она набрасывала яркий платок
на себя,
я делала вид, что не вижу,
потому что мама оборачивалась на нас,
и только убедившись,
что мы не смотрим на нее,
поворачивалась перед зеркалом
и удивленно смотрела на себя другую.
Платок говорил о жизни,
в которой много красок и радости,
и эту радость надо было
передать дочерям,
их будущей судьбе.
Поэтому мама любовно складывала
платки в сундук
и говорила, что по нашим обычаям,
чтобы достойно отдать дочь замуж,
надо собирать платки в приданое
с рождения:
они так дороги, а нужно раздать
всем будущим родственницам
и сложить дочери в подарок.
Мамины трудовые бессонные дни и ночи,
наши некупленные детские радости -
всё это яркие,
как райские птицы, платки,
шелковые шали,
перебираемые ею ночами,
струящиеся меж пальцев
и шепчущие ей о том,
что знает только она.
Она носила клетчатые серые платки,
и я помню, как в 40 лет на улице
ее назвали «бабушкой»,
и она не обратила внимания,
а белые, синие, алые шали
и розы на павлово-посадских платках
ждали свадебного дня дочерей.
Вот почему я возненавидела эти платки.
В новой для нее городской жизни
менялось отношение ко многому,
а она оставалась собой.
В моем гардеробе никогда не было
платков,
но когда я теперь
перебираю самое ценное,
что есть в моем доме,
под бликами солнца
на кашемировом плато
вспыхивают гирлянды цветов,
ветвятся яблоневые сады,
а кисти полыхают,
как гривы сказочных скакунов.
И я прячу их,
чтобы капля горечи и тоски
не обожгла случайно
эхо другой жизни.
Шейх
Мой будущий отец Шейх
родился в этих горах,
но день его рождения не известен
никому,
потому что он определялся по времени
поклонения земле, принимающей семя
или возвращающей его плоды.
Тогда не было деления мужчин
на мальчиков, юношей
и зрелых джигитов.
Натянутая тетива их тел
была облечена в черкески,
кинжалы самых бедных горцев
были дороже всего, чем они владели,
а их чёрные папахи
бросали вызов облакам.
Когда время пришло в горы,
черкески стали исчезать,
кинжалы, призванные защищать честь
и напоминать о цене слова и поступка,
оказались врагом цивилизации,
признающей силу безликих
или право пальца
на кнопке чемоданчика,
право тех, кто прячется за силой бомб,
разрывающих чрево земли,
или сдувающих жизнь с планеты
невидимым ветром,
выпущенным из пробирок...
Люди благоразумно подчинились
времени,
но Шейх был упрям до безумия,
как считали люди,
поэтому он никогда не расставался
с черкеской, кинжалом и белой папахой,
по которой его все узнавали.
Он часто уходил выше гор,
потому что его гордыня
не позволяла наклониться к земле,
чтобы вспахать ее.
Он выбрал себе ремесло царей
и пас овец в небесных облаках,
шагая с посохом по краю бездн,
которым он был так же предан,
как своим отарам и облакам.
Когда время несколько раз
вынуждало его
спуститься в село,
из-за неумения быть другим
он попадал за решётку,
и незнание русского языка
и неукротимый нрав
оставляли его там надолго.
Там он томился много лет,
увезенный в город за пределами Кавказа,
но никогда за все те годы
его душа не смогла научиться
ломать себе хребет,
а если его ломали другим,
он разбивал вдребезги зло
и потому до смертного часа
оставался на плоской и лысой земле,
загнанной в клетку.
От рождения и до поздних седин
его не было в моей жизни.
Но теперь, когда проводы братьев
ведут меня к родовому кладбищу в Убра,
я всё чаще вижу в обители Вечности
над вершинами Турчидага
всадника в белой папахе,
проплывающего за тонкорунными
облаками.
Его хладное от снегов тело звенит,
как тетива,
его преданный конь
так же не касается земли,
его снежная бурка
летит над руинами Убра,
которое, как бы ни старалось,
не смеет разрушить время.
Когда я,
обласканная в городе временем,
встречаю людей,
не помнящих вершины Дома
и облюбовавших серпентарий,
я с удивлением чувствую,
как во мне просыпается неведомая сила,
опасная для меня самой,
и когда я пытаюсь подавить ее,
подняв глаза к небесам,
тень вечного всадника в белой папахе
напоминает мне
Имя моего отца
и не оставляет пути к отступлению.
